Глеб Горбовский
...Ребятам по эпохе — Уфлянду, Еремину и Виноградову
По проспектам ходили парни, расхолаживали друг друга... Большинство из парней — бездарные, каждый третий — пес или сука... А меж них — сновали неведомые, неразгаданные, другие... И — почти что все были преданы... Хорошо, что были — такие! Эти люди — вежливо мучились... Эти люди — эпоху строили... ... Эти люди были, как случаи, и пожалуй — были героями!
А я живу в своем гробу, табачный дым летит в трубу, окурки по полу снуют, соседи счастие куют!
Их наковальня так звонка, победоносна и груба, что грусть струится, как мука, из трещин моего гроба.
Мой гроб оклеен изнутри газетой «Правда» — о, нора! Держу всеобщее пари, что смерть наступит до утра,
до наковальни, до борьбы, до излияния в клозет... Ласкает каменные лбы поветрие дневных газет.
Сначала вымерли бизоны на островках бизоньей зоны. Затем подохли бегемоты от кашля жгучего и рвоты. Косули пали от цинги. У мух отнялись две ноги, но мухи сразу не скончались... Дикообразы вдруг легли, еще колючие вначале, потом обмякли, отошли... Оцепенела вдруг собака. Последним помер вирус рака... ...И только между Марсом, правда, да между умершей Землей еще курили астронавты и подкреплялись пастилой. Сидели молча, как предметы, с Землей утратившие связь... И электрического света на пульте вздрагивала вязь.
В Ленинграде у входа на Смоленское кладбище висел громкоговоритель.
На кладбище: «Доброе утро!» — по радио диктор сказал. И как это, в сущности, мудро: Светлеет кладбищенский зал. Встают мертвяки на зарядку, тряхнув чернозем из глазниц, сгибая скелеты вприсядку, пугая кладбищенских птиц. Затем они слушают бодро последних известий обзор. У сторожа — пьяная морда и полупокойницкий взор. Он строго глядит на бригаду веселых своих мертвецов: «Опять дебоширите, гады?» И мочится зло под крыльцо. По радио Леня Утесов покойникам выдал концерт. Безухий, а также безносый, заслушался экс-офицер... А рядом гнилая старушка без челюсти и без ребра сказала курносой подружке: «Какая Утесов — мура!» Но вот, неизбежно и точно, курантов ночных перезвон: «Спокойной, товарищи, ночи!» — и вежливость, и закон.
Боюсь скуки, боюсь скуки! Я от скуки могу убить, я от скуки — податливей суки: бомбу в руки — стану бомбить, лом попался — рельсу выбью, поезд с мясом брошу с моста. Я от скуки кровь твою выпью, девочка, розовая красота! Скука, скука... Съем человека. Перережу в квартире свет. Я — сынок двадцатого века, я — садовник его клевет, пахарь трупов, пекарь насилий, виночерпий глубоких слез. Я от скуки делаюсь синим, как от газа! Скука, наркоз. Сплю, садятся мухи, жалят. Скучно так, что — слышно! Как пение... Расстреляйте меня, пожалуйста, это я прошу — поколение.
Когда качаются фонарики ночные и темной улицей опасно вам ходить, я из пивной иду, я никого не жду, я никого уже не в силах полюбить.
Мне дева ноги целовала, как шальная, одна вдова со мной пропила отчий дом! Ах, мой нахальный смех всегда имел успех, и моя юность пролетела кувырком!
Лежу на нарах, как король на именинах, и пайку серого мечтаю получить. Гляжу, как кот в окно, теперь мне все равно! Я раньше всех готов свой факел потушить.
Когда качаются фонарики ночные и черный кот бежит по улице, как черт, я из пивной иду, я никого не жду, я навсегда побил свой жизненный рекорд!